Блог начинающего мага

Глупо. И зачем было хранить верность такому ублюдку? А ведь я была отнюдь не дурна собой. И женщина во мне иногда просыпалась, но засыпала по моей команде. Я была сейчас в такой форме, что могла бы менять мужчин, как перчатки. Я сильно похудела после родов, однако, грудь осталась такой же пышной и упругой. Постоянное напряжение и усталость наложили свой отпечаток в виде теней под глазами, отчего глаза стали казаться еще больше и выразительней. Густые, пышные темно-русые волосы отросли почти до пояса. Недавно, получив фотографию на пропуск в НИИ, где мы иногда должны были появляться, я с удивлением рассматривала эту незнакомку. Неужели это я? Последнее время, гуляя с коляской, я ловила на себе восхищенные взгляды мужчин, а если я была с Семеном, то он перехватывал их и зло смотрел вслед нахалу. Нередко он спрашивал меня, не оскорбляют ли меня эти взгляды, и бесился, когда я отвечала:
– Ничуть. Они помогают мне узнать свою цену. Женщина, знающая себе цену, продается реже.
– Или дороже.
– Ты что же, Шекспира начитался: «Красота – плохой спутник добродетели!»?
– Ты ведешь себя вызывающе, раз мужики пялятся на тебя!
– А ты хочешь, чтобы я себя стыдилась, размазываясь по стенке, тихо превращаясь в клушу, которая потом всю жизнь дрожит, что муж ее бросит? И ведь бросит, женщина, не нужная никому, не нужна и мужу.
Я слышала, как Семен поносит меня, мне было это неприятно, но еще неприятнее было то, что Валик его больше не перебивал. Я уже засыпала, когда пришли Валик и Семен. Они притащили с балкона матрац, долго стелились, после чего Семен, как ни в чем не бывало, полез ко мне на кровать.
– Ложись на пол, а то я уйду.
Он не послушался, я села на кровати, дотянулась до халата. Семен схватил меня за руку.
– Не смей меня трогать, отпусти! – шипела я, пытаясь вырваться.
– Ложись, я сказал!
Я дернулась, он не отпустил мою руку, я встала и попыталась идти, волоча его за собой. Дотащив его до двери в коридор, я резко закрыла ее за собой, придавив ему руку. Он грязно выругался, но я уже бежала в ванную, натягивая на ходу халат, который так и оставался в свободной от Семена руке. Семен догнал меня и заорал, срывая халат:
– Как тебе не стыдно, меня при друзьях позорить!
Я не выдержала и ответила нарочито громко:
– Твой друг – такое же дерьмо, как и ты!
Этими словами я давала Валентину последний шанс вмешаться, так выглядел мой крик: «Помогите!». Никто не вмешался. Предатель. Все, надеяться не на кого. Семен стиснул мне плечи и пытался затащить в ванную, но справиться не мог. Я пинала его, бодалась, он сжимал мои плечи все сильнее. Казалось, его пальцы продавили мое тело до костей, терпеть больше не было сил, и я укусила его за руку. Он вскрикнул и замахнулся, сжав кулак. Я проследила траекторию его кулака, поняла, что увернуться уже не удастся, и закрыла глаза. Удара все не было. Открыв глаза, я увидела, что Валик обхватил его сзади поперек туловища и держит над полом, раздумывая, бросить или нет. Я застегивала халат, а он все еще держал его, брыкающегося.
– Что мне с ним делать?
– Уложи его спать. Песенку спой.
Я повернулась, чтобы пойти на кухню, но поняла, что так нельзя:
– Спасибо, ты пришел вовремя.
Уже в дверях кухни я услышала, как Валик плюхнул его на пол, приговаривая:
– Что ж ты, сукин сын, делаешь?
Я облегченно вздохнула и замертво упала на кровать. Вопреки всему я уснула быстро и крепко. Утром проснулась рано, разом с Малышом, покормила ее и повела гулять. Пришли мы поздно. Семен еще спал, Валик курил на кухне. Я уложила Малыша и начала готовить обед. Валик спросил нехотя:
– Мне уехать сегодня?
– Как хочешь.
– А ты как?
– Как-нибудь.
– Но ведь с ним нельзя жить, нельзя оставаться вместе!
– А я и не собираюсь. В понедельник пойду подам на развод.
– А сегодня как? Да и в понедельник он может не уехать, он так ничего и не дописал.
– Скорее всего.
– Что же ты тогда будешь делать?
– Позову Игоря. Он давно предлагает мне свою помощь. Конечно, если ты его с собой заберешь, мне будет легче.
– Так он же нетранспортабелен!
– Если тебе все это еще не слишком надоело, подожди еще денек. Обычно после такой вспышки он успокаивается и заканчивает пить, так что вы завтра, скорее всего, сможете уехать. Кстати, сегодня получу стипендию, дам на дорогу.
– Только при условии, что я тебе сразу из деревни вышлю те деньги, что он занял. У меня там есть.
– При чем здесь ты? Он бы их и без тебя пропил!
– Но пропил-то со мной. Все равно я ему должен буду платить, считай, что аванс его тебе вышлю. Идет?
– Идет. Давай, поедим.
– С удовольствием. Слушай, а за что ты меня вчера дерьмом обозвала?
Я поперхнулась. Слышал. Может, потому и вмешался. Понял, что я так зову на помощь. Я попыталась отшутиться:
– За все хорошее. Вырастешь – объясню.
– Ну, а если точнее?
– Мне показалось, что ты вел себя не лучшим образом. Семен поносил меня, как последнюю шлюху, причем имел в виду тебя в качестве предмета моего адюльтера. По крайней мере, в отношении себя ты мог быть уверен, что у нас ничего не было. А ты уши развесил…
– Да бесполезно было спорить, а до чего это может дойти, я и представить не мог!
– Не оправдывайся, это не имеет смысла. Было то, что было. Знаешь, я привыкла к другому отношению мужчины к женщине. Мои друзья никогда не позволяли оскорблять при них знакомых женщин. Знаешь, у меня случай был. Сижу на скамейке в аллейке перед факультетом, готовлюсь к зачету. На соседней скамейке сынок нашего профессора сидит, такой интеллигентик в очках. Мы знакомы, в компаниях встречались, но особой дружбы между нами не было, просто знакомый. Парни какие-то мимо шли, стали на меня пялиться, один другому говорит: «Ты посмотри, какая чувиха клевая сидит!» Так этот мой знакомый, дитя по сравнению с парнями, встал и заставил их извиниться за чувиху. И извинились. Я этого пацана и сейчас не очень люблю, но как мужика уважаю. Тебе сколько лет?
– Тридцать два.
– Такой старый, а простых вещей не понимаешь!
– Ладно, не сердись. Прости меня, подлеца. Не спорил, не хотел ссориться, с пьяным отношения выяснять бесполезно.
– Да, Бог с тобой. Ешь.
– Слушай, а чего он вчера с тобой в ванной запирался? Если не секрет…
– Да уж, какой секрет! Дал мне пару раз по морде, чтобы я ему не изменяла с кем попало.
– А ты что, изменяла ему?
– Ага.
– Серьезно?
– Вполне.
– Когда? И почему он решил разобраться с тобой именно вчера?
– Раньше не за что было.
– Ничего не понимаю. – Он начал рассуждать медленно, с остановками. – Раньше не за что, а вчера уже было за что… Значит, ты вчера… Интересно… С кем же?
– Не пойму, ты в самом деле дурак, или прикидываешься? Он же решил, что пока он на балконе спал, мы тут с тобой любовью занимались.
– Серьезно?
– Еще как. До сих пор щеки горят!
– Ну, и дурак! Это надо же! Он под окном спит, а мы тут на кухне… – Он обвел глазами крошечную кухню, заставленную бутылками, и заржал. Потом резко оборвал смех:
– Теперь я понимаю, зачем он мне все это говорил.
– Заметь, тебя он и пальцем не тронул. Странная логика.
– Веселенькая у вас жизнь! А мне Антон вашу семью все время в пример ставит. Дескать, любовь у них.
– Ага. Такая любовь, что искры из глаз! Антон-то с нами не жил, а со стороны все в ажуре.
– А знаешь, он вчера, когда ты спать ушла, так расстроился. Сам, говорит, не знаю, что на меня нашло. Это, говорит, конец. Она меня не простит.
– Смотри-ка, что-то еще, выходит, соображал. Я уж думала, совсем рехнулся. Только этот проблеск сознания ненадолго, он утром все равно не вспомнит, что было вечером. Вот увидишь, встанет сегодня, как ни в чем не бывало!

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Валентин оказался не плохо экипирован в дорогу. На столе появились домашние закусочки и бутылка портвейна. Потом еще и еще. Скандалить при постороннем не хотелось. Если бы пьянку можно было сравнить со стихийным бедствием, то я бы сказала, что «штормяга» разыгралась баллов восьми. Семен был пьян по-черному и слов не воспринимал, о дипломе не было и речи. Я постелила им на полу, а сама, не раздеваясь, легла на кровати. Мужчины еще долго шумели на кухне. Я уже чувствовала, что дело идет к трагической развязке, но не могла и не хотела вмешиваться. Через пару часов Семен с Валентином тоже завалились спать. Утром я ушла гулять с Малышом, а когда вернулась, опохмелка шла полным ходом. Валик опоздал на единственный прямой автобус и решил остаться еще на денек. Продолжало штормить. Через несколько часов Валик сдался:
– Все, мне нужен перерыв. Иначе я свалюсь прямо здесь.
– Еще чего не хватало. Я вам на балкон кинула матрац с подушками, спите там, вы нам днем в комнате мешаете, мне нужно с Малышом заниматься. Валентин не обиделся и ушел спать на балкон, а Семен, сев было за диплом, через полчаса встал:
– Сбегаю к Игорю, займу десятку, а то на автобус на завтра не будет.
Он ушел, а я опять занялась уборкой. Удивительно, во что могут превратить за сутки квартиру два пьяных мужика. Не успела закончить, как забежала свекровь узнать, как у нас дела и взялся ли Семен за ум. Увидав на столе разложенные бумаги и узнав, что Семен пишет диплом, страшно обрадовалась и ушла, успокоенная. Я вздохнула с облегчением. Хорошо, что она не застала пьяненького сына, хорошо, что я успела навести порядок, хорошо, что не вышла на балкон, а то гипертонический криз ей был бы обеспечен. Как только она ушла, в кухонном окне появилась голова Валика:
– Ушла?
– Ушла. А ты чего не спишь?
– Услышал звонок, думал, Семен. Куда он свалил?
– Сказал, что к Игорю, денег на автобус занять, да пропал куда-то.
– А это мать его приходила?
– Ага.
– Странная ты. Моя бы моментально накапала, а ты его выгораживаешь, хвалишь. Дескать, молодец, за ум взялся.
– А что мне делать? Все равно она не поверит, что ее любимый сыночек – пьяница и дрянь порядочная. А если поверит – давление подскочит.
– Чего же ты нас не шуганешь отсюда?
– А зачем? Прошло время, когда я думала, что дружки во всем виноваты. Он всем своим дружкам сто очков вперед даст. А раз запил, все равно не успокоится, пока не допьется до чего-нибудь. Не с тобой, так с кем-нибудь, все равно найдет, с кем. Так что твое присутствие мне даже на руку: не больно-то приятно с ним тут с пьяным одной торчать. При посторонних спокойнее.
– Меня еще вчера удивило: держишься спокойно, приветливо, а как глянешь на него – мороз по коже. Неужели все так плохо?
– Что ж мне на него, пьяного, с любовью глядеть?
– Когда женщина любит, она всякого любит.
– Ага. То-то ты дома пить боишься.
– Понял. Сейчас я его дождусь, скажу, что пора завязывать, и уеду.
– Как же ты уедешь? Автобус-то завтра.
– Черт! Ну, досижу до завтра, но с пьянкой – все, завязываем.
– Попробуй. Только вряд ли получится. Слушай, ты не торопись очень-то, если тебя дела не ждут. Не хочу одна с ним, с пьяным, оставаться. А чем дольше его нет, тем пьянее он явится.
– Ясно. Боишься?
– Есть маленько. Ладно, Бог с вами. Малыш проснулся, пойду к ней.
Валик явно чувствовал неловкость и не знал, куда себя деть. Он пошел за мной, встал в дверном проеме и скептически смотрел, как я кормлю Малыша, и слушал нашу болтовню с недоумением человека, никогда не имевшего своих детей. После еды мы начали возню, дочка разбаловалась, хохотала и шалила. Валик как-то незаметно присоединился к нам. Когда пришел Семен, Малыш уже ездил на госте верхом, повизгивая от восторга, хохоча и выкрикивая: «дядя, дядя».
Семен пришел, сильно пьяный и весь увешанный бутылками. Он смотрел исподлобья, готовясь отразить любое нападение. Но я не упрекала и не шумела, только спросила:
– Ну, что, занял денег?
– Занял, – с вызовом ответил Семен.
– У Игоря?
– Угу.
– Сколько?
– Полсотни.
Я так испугалась, что только ойкнула. Таких денег нам было не отдать. Столько мы платили в месяц за квартиру. Две наши стипендии были в сумме меньше, чем этот долг и квартплата. Тупое безразличие навалилось на меня. Чем хуже, тем лучше.
Пьянка безудержно набирала обороты. Валик пытался уговаривать Семена, но того понесло так, что он даже не замечал, что пьет практически один. Он оглох и ослеп. Он воображал себя гусаром, пирующим в компании друзей. Он хохотал, читал стихи, пытался говорить умно и витиевато. Я одела Малыша и пошла с ней гулять. Вернулись часа через три, потому что обе захотели есть. Я втайне надеялась, что Семен уже упился и уснул, но не тут-то было. Уложив дочку, я вышла на кухню. Валику, видимо, надоело слушать возвышенный бред Семена, и он заговорил со мной:
– Знаешь, а ты похожа на жену Шурки Тагирова.
– Мне обрадоваться или обидеться?
Он смутился: та, с кем меня сравнивали, была очень красива, но, мягко говоря, «без тормозов». Он начал извиняться, чуть ли не заикаясь:
– Нет, что ты! Я имел в виду – лицом. А так – ты совсем другая, мне и в голову бы не пришло сравнивать вас иначе, только внешне.
Я глянула на Семена. Он смотрел на Валика подозрительно и зло, видимо, в его мозгу уже родилась сцена моего грехопадения. Только этого не хватало. Я посмотрела на мужа в упор, пытаясь внушить ему мысль о своей непорочности. Не помогло. Тогда я решила, что нужно разрядить обстановку:
– А почему это господа гусары не предлагают даме вина?
Семен засуетился, приговаривая: «Давно бы так». Плеснул мне полстакана, протянул через стол. Я отпила пару глотков. Ну и дрянь! Но тепло тут же начало разливаться по телу, снимая страшное напряжение этих дней. Семен обрадовался, решив, что я теперь буду гудеть вместе с ним, и опрокинул по этому поводу в себя целый стакан. Про себя я подумала: «Чтоб ты подавился!», и Семен вскочил и побежал в ванную. Конечно, всему есть предел. Из ванной долго доносились не самые приятные звуки. Я встала к раковине чистить картошку. Есть хотелось ужасно. Валик сидел в нерешительности, потом сказал:
– Надо его спать положить, хватит ему.
– Попробуй. Может, и получится.
Тут черт дернул меня рассказать по этому поводу анекдот про алкоголика, и мы расхохотались. На смех выскочил Семен и обвел нам злыми, мутными глазами:
– Ну, смейтесь, смейтесь! Не буду вам мешать.
Он вышагнул из раскрытого окна кухни на балкон, угодив в объятия подушки и матраца. Его выходка внесла неловкость в наши ряды, но ненадолго. Мы нажарили картошки, с удовольствием поели, а когда я пошла мыть посуду, Валик выглянул в окно:
– Спит наш гусар богатырским сном. Я бы тоже прихватил минуток 600.
– С Семеном на балконе вряд ли уснешь, он, пьяный, занимает весь отпущенный ему объем. Постелить на пол мне тебе нечего, матрац один. Можешь лечь на мою кровать.
– А ты?
– А я тут посижу, почитаю, позанимаюсь.
– Я так не согласен, давай наоборот.
– Нет, так не пойдет. Мне потом Семен сцену устроит, что я гостя одного бросила.
– Тогда пошли вместе, ты на кровати ляжешь, а я – на ковре. Я хоть где могу уснуть.
– Неужели ты думаешь, что Семен потом поверит, что мы спали всю ночь в одной комнате врозь?
– Неужели он такой дурак?
– Дурак, не дурак, а уж поймет по-своему.
– Тогда давай коротать время за разговором.
– Давай.
– Кстати, на эту тему есть анекдот…
И пошло-поехало. Оказалось, что все его анекдоты – с бородой. Еще бы, он и сам был не первой молодости. Я начала рассказывать ему наши, студенческие, он слушал с удовольствием, смеялся подолгу и от души. Время от времени из окна появлялась голова Семена, которая изрекала:
– Ну, ну. Смейтесь, смейтесь.
После чего голова снова исчезала. Валик так развеселился, что каждое появление головы Семена вызывало у него приступ неудержимого веселья. Наконец, я рассказала ему последний услышанный мной анекдот:
– Лежит француженка. Справа – Поль, слева – Жанн. «Поль, сигарету! Жанн, спичку! Видела бы моя мама, что я курю!».
Валик не засмеялся, он заржал со страшной силой и откинулся на спинку стула. Увы! Стульев-то у нас не было, сидел он на табуретке, а потому повалился на пол спиной прямо на пустые бутылки. От сопровождавшего падение звукового эффекта Валик расхохотался еще сильнее, я не отставала. В этот момент снова появилась голова Семена. На этот раз за головой появился весь Семен. Он сел на подоконник и перелез в кухню. Долго, дикими глазами смотрел на Валика, потом коротко приказал:
– Вставай!
Потом повернулся ко мне:
– Выйдем на минуточку, мне нужно тебе что-то сказать.
Я пошла в коридор, но он остановил меня:
– Сюда, в ванную.
Я чувствовала, что назревает беда, но пошла. Он сразу закрыл дверь изнутри.
– Открой!
– Не открою. Тише!
– Открой.
– Сказал, не открою. Раздевайся.
– Ты что, свихнулся, здесь же пол цементный!
– Ничего, тебе все равно, где. Раздевайся.
Он толкнул меня, я упала на ванну, хватаясь руками за ее край, чтобы не сломать спину, а он стал стаскивать с меня юбку. Я с силой толкнула его ногой, и он отлетел к двери, стукнувшись об нее спиной.
– Открой.
– Я открою, только сначала заставлю тебя раздеться.
Я смотрела на него в упор, и он сменил тактику:
– Ну, что тебе стоит! Я только посмотрю! – голос у него стал просительным и сладеньким, как сироп.
– Открой! – я уже совсем рассвирепела, но он этого не замечал.
– Ну, сними только кофточку и юбочку, ну, что тебе стоит, – канючил Семен, пуская в ход дрожащие руки.
В ответ я снова двинула его ногой, он стукнулся о дверь и зарычал:
– Ах ты, шлюха! С ним можешь, а со мной – нет? Выламываешься?
И пара пощечин, таких, что зазвенело в ушах, обрушилась на меня, оторопевшую от его слов. Я смотрела на него в упор, и ненависть лилась рекой из моих сухих глаз. Он сник, открыл задвижку и вышел. Я осталась. Закрыла дверь, пустила в ванну воду. Щеки пылали, в голове гудело. Выходить было стыдно, казалось, Валик сразу заметит мое унижение. Все, конец. Больше прощать нельзя! «Развод и девичья фамилия», – вспомнилась присказка, и я улыбнулась. Окончательность решения меня успокоила, я ополоснулась, простирнула дочкино бельишко, сказала Валику «спокойной ночи» и ушла спать. Уже засыпая, слышала, как Семен рассказывает о моей холодности, о моих изменах, перечисляя практически всех наших знакомых мужского пола. Далее шел сплошной мат, из которого следовало, что я ему угрожаю, шантажирую его ребенком, и что он вообще живет со мной из милости. Забавно. С тех пор, как мы познакомились, я не посмотрела ни на одного мужчину. А уж все остальное… Но его обвинения были настолько чудовищны, что вряд ли трезвый мужик ему поверит. Ведь и он был включен в общий список. Возражения не принимались.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Наутро, пока Семен еще спал, я собрала Малыша, выкатила коляску, и мы поехали подавать заявление на развод. В суде выяснилось, что для того, чтобы подать на развод, нужно купить марки госпошлины на десять рублей. Денег у меня не было, и взять их было неоткуда. Мы долго гуляли по улицам, а когда вернулись, Семен пил на кухне чай. Как ни в чем не бывало, он спросил:
– Ты где была?
Я промолчала. Он повторил вопрос. Я ответила грубо:
– Тебя это не касается.
Он настаивал:
– И все-таки…
После вчерашнего я его просто боялась, а ведь жить до развода придется вместе, сам он не уйдет. Подать на развод я смогу только после стипендии, так что нужно как-то продержаться. И я стала отвечать, мешая правду с вымыслом:
– В суд ездила, на развод подавать.
– И что, подала?
– Не сразу. Судья сказал, что при маленьком ребенке развод – довольно длительная процедура. И посоветовала обратиться в судебно-медицинскую экспертизу за заключением. Пришлось съездить. Потом снова в суд.
– И что же дальше?
– Тебе ничего не нужно делать. Когда нужно будет, пришлют повестку.
– А зачем судебно-медицинская экспертиза понадобилась? – он смотрел на меня исподлобья, зло и подозрительно.
– Чтобы быстрее развели. Иначе с ребенком сразу не разводят, по несколько раз откладывают. А теперь у меня есть заключение, что вчера мне были нанесены телесные повреждения, соседи подтвердят, что у нас ночью был скандал. При желании я могу подать на тебя в суд, но я пока не стану. Мать твою жалко: из комсомола тебя выгонят, из института отчислят, сядешь матери на шею. Она этого не заслужила.
Семен трухнул не на шутку. Он не помнил в подробностях, как вчера куражился надо мной, но сегодня, обнаружив, что тело у него исцарапано и покрыто синяками, начал что-то смутно припоминать, но не думал, что все обернется так безнадежно. Он затянул свою обычную песню:
– Катя, ну, прости меня, я, правда, ничего не помню!
– Тем хуже для тебя. Достаточно того, что я все помню.
– Поверь, я не понимаю, что произошло.
– Тем страшнее мне жить с тобой, если ты не помнишь, что творишь.
Начались уверения в благих намерениях, клятвы и обещания, вымаливание прощения.
– Хватит, уймись. Ты привык, что тебе все прощают. Больше этого не будет. Я не смогу тебя простить.
Семен решил сменить тактику:
– А о будущем ребенка ты подумала? Как он будет расти без отца?
– Именно о ней я и думаю. На фига ей такие сцены? Пьяница-садист – не лучший вариант отца, не так ли?
Снова полились клятвы и обещания:
– Ну, поверь мне последний раз, забери заявление! Если я еще хоть раз сорвусь, напьюсь или подниму на тебя руку, – сам пойду с тобой в суд и дам согласие на развод.
– Ах, Сенечка! Я сыта твоими клятвами по горло. И я тебе не верю. Но вариант с согласием на развод мне нравится, это ускорит процедуру.
Он захлебнулся от радости и шпарил, брызжа слюной и заикаясь:
– Вот и умница, вот и молодец, вот увидишь, я смогу, я вас не потеряю, я вас никому не отдам!
– А теперь послушай меня. Я не буду скрывать, что ты мне глубоко неприятен. И сможешь ли ты изменить мое представление о тебе, я сильно сомневаюсь. Я готова попробовать только ради твоих родных, чтобы не упрекали меня, дескать, мальчик первый раз сорвался, а она его сразу бросила. Повторяю: ты мне неприятен. Но я попробую быть корректной. И учти: никаких напоминаний на тему «не делай того, не делай этого». Делай! Все, что хочешь. Помни, что я жду, когда ты сорвешься. И я жду этого с надеждой, и когда ты сорвешься, я буду радоваться, потому что тебе придется дать мне развод. Так что живи, как можешь. Сумеешь не потерять нас – твоя заслуга, нет – твоя вина.
Семен и этому был рад, будто купил на базаре индульгенцию:
– Вот увидишь, Катюша, как мы с тобой заживем! Все у нас будет хорошо, вот увидишь!
Я больше не верила ему. Я просто ждала, на сколько его хватит. На неделю? Месяц? Год? Нет, на год, пожалуй, не хватит. Зато, может быть, успеем окончить институт, смотаюсь втихую по распределению, чтобы шума вокруг нас не было. Конечно, с маленьким ребенком мы могли бы никуда не уезжать, но лично меня здесь ничего не держало, скорее наоборот: вечно пьяные дружки мужа, отсутствие жилья и почти никаких перспектив устроиться на работу. Слишком нова наша специальность, слишком противоречивое к ней отношение. Кибернетика пока для многих такая же лженаука, как десяток лет назад – генетика. А уж про информатику в отделах кадров многих предприятий пока просто не слышали. Пока на нас появится спрос, мы с голоду помрем. А куда деваться с Малышом? Кто возьмет на работу молодую женщину с ребенком? Сразу ясли ей подавай, жилье… Один шанс – поехать по распределению, там уж от нас никуда не денутся, статус молодых специалистов предполагает терпеть их ближайшие три года. Хоть комнату в общаге, а дадут. Все крыша над головой!
Неожиданно Семен меня поддержал. Он тоже хочет перемен! Он хочет быть с нами, куда бы мы ни отправились! Я не возражала. Жили мы последнее время мирно, без всплесков эмоций и бурных сцен. Семен, хотя заниматься так и не начал, а спокойно ждал, когда я закончу за него дипломную работу (свою я уже доделала), вел себя почти безукоризненно, заботился о нас, был внимателен, ходил в магазин, гулял с Малышом и оставался с ней дома, пока я занималась в библиотеке. Это не было счастьем, но не было и несчастьем.
Распределение нам ничем неожиданным не грозило, попасть в село или на периферию с нашей специальностью было невозможно, речь могла идти только о крупных промышленных или научных центрах. Нам достался Хабаровск, единственный город, откуда поступило две заявки. Нам гарантировали благоустроенное общежитие, два приличных оклада и жилплощадь в порядке очереди молодых специалистов. Я была рада. Семен тоже пытался найти светлые стороны переезда. В Хабаровске есть свое книжное издательство, там каждый год выходят по два-три сборника стихов молодых поэтов, а здесь – один в два года. И он судорожно писал, считая, что Хабаровск примет его с распростертыми объятиями, а у него для сборника может не хватить подходящих стихов.
Пришел май с его многочисленными праздниками. Первомайские Семен выдержал стоически и не напился. Четвертого должна была состояться Мышкина свадьба, мы должны были присутствовать. Два месяца Мышка металась, не зная, что делать. Они с Костиком то ссорились, то мирились. Когда они ссорились, она прибегала ко мне, чтобы утвердиться в решении забрать заявление, а когда мирились – в решении все-таки выйти за него замуж. Я могла посоветовать только какую-нибудь банальность типа «лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано». В конце концов, мне это надоело, и я посоветовала ей не ломать голову на тему «забрать заявление или нет».
– А зачем вообще что-то забирать? Если ты передумаешь, можно просто не являться в ЗАГС, и дело с концом.
Совет пришелся ей по душе. Теперь можно было обманывать себя, сколько угодно, сохраняя иллюзию, что у нее есть выбор. Всем, кроме нее, было ясно, что свадьба состоится в любом случае. И вот пробил ее час. Я отвезла Малыша к свекрови и за два часа до регистрации бала у Мышки дома. Невеста пребывала в полной панике. Она металась по комнате в домашнем халате и была беспомощнее обычного. То она хватала клубок серебряных ниток и пыталась завершить отделку фаты, то начинала переделывать прическу, то спохватывалась и бежала в душ.
Положение спасла Багира, появившаяся, как нельзя более кстати. В ее руках фата, наконец, приобрела вид, которого добивалась Мышка, прическа сразу легла, как нужно, платье перестало тянуть в боковых швах. Наконец, подъехали машины с женихом и родней, и мы отправились в ЗАГС. Мышка была какой-то вялой, задерганной и раздраженной, и мы порадовались традиции вести жениха и невесту в ЗАГС на отдельных машинах и держать их порознь до самого бракосочетания. В нашем случае они точно бы поссорились и разбежались. Во время казенной поздравительной речи сотрудницы ЗАГСА необыкновенно красивая Мышка чуть не упала в обморок, а серьезный до ужаса Костик побледнел, как первый снег. Я испытала такое волнение, которого не испытывала, когда была на месте невесты, и даже прослезилась.
Свадьба была пышной, с толпой возбужденных родственников. Общительные и добродушные, Мышкины родители казались еще доброжелательнее на фоне родителей Костика. Мать, какая-то зашуганная, все время молчала, а отец, обкомовский работник, все время пыжился и посматривал на всех сверху вниз. Он прохаживался между столиков с жандармской рожей в ожидании беспорядков, но беспорядки даже не намечались. Семен пил мало, только сухое, хорошо ел и даже приглашал меня танцевать, чего, в принципе, терпеть не мог. Около полуночи, как только молодые супруги покинули пирушку, мы тоже последовали за ними. Точнее, отправились мы все к нам, так как жили ближе всех и, к тому же, без хозяев. Конечно, ребята прихватили с собой водки, которую не стали пить на свадьбе «во избежание беспорядков».
Были тут и Багира, и Леха, и Таня-Аня, и Шуренок, и Железнякова, и Бек. Был с нами и Пашка-Цыган, парень с вечернего. Начинали мы учиться на дневном в один год, но Пашка завалил пять раз подряд латынь и ушел в армию. Теперь он учился на вечернем и все время проводил с нашими ребятами. Раньше, до армии, Пашка нам не очень нравился. Дело было в его родителях. Отец его был главным режиссером одного из городских театров, а мать – деканом, к счастью, не в нашем институте. Это нас, бездомных и беспризорных, настораживало, и мы принимали веселую Пашкину бесшабашность за самоуверенность маменькина сынка, а смелость и открытость – за наглость подростка, чувствующего безопасность за широкой папиной спиной.
Нас немного удивило, когда мы узнали, что Пашка не может прорваться сквозь Матильду, латинистку, но и после четвертого завала он оставался все таким же бесшабашно-веселым. Никто из нас и не подумал прийти ему на помощь, мы все ждали, что вот-вот вмешаются всесильные предки, и все будет в порядке. После пятого завала Пашка пришел, обритый наголо. Пришел попрощаться. Он и в армию ушел так же легко, как жил, и вернулся таким же, с такими же кудрями, из-за которых и получил прозвище Цыган, таким же бесшабашным, только пошире в плечах, да чуточку повзрослее. Теперь он прочно входил в нашу компанию, и мы знали о нем чуточку больше, чем раньше. Например, что его знаменитые родители наделили его только престижной фамилией и привлекательной внешностью, а жил он с бабкой, скромно, но самостоятельно. Он-то и внес в нашу гулянку нотку грусти. Он сказал, как всегда открыто и просто:
– Как я тогда к вам тянулся, на первом курсе! Как мне хотелось быть с вами. Вы и жили-то как-то особенно, весело, всегда шутки, смех. Классная у вас группа, за пять лет никто никого не обидел, никто никому не напакостил. С кем я теперь на факультете останусь?
И все мы сразу почувствовали, что жизни-то нашей расчудесной осталось всего-то пара месяцев, что разлетимся мы, кто куда, и неведомо, будут ли у нас еще такие друзья, такая веселая неразбериха, такая искренность и полнота во взаимоотношениях. И, несмотря на то, что каждый из нас уже хлебнул лиха и попробовал не только сахарного сиропа, казалось нам, что чище уже ничего в жизни не будет: ни дружбы, ни любви, ни веселья. Поставили пластинку. Окуджава пел студенческую песню:
Поднявший меч на наш союз
Достоин будет худшей кары,
И я тогда за жизнь его не дам
И самой ломаной гитары…
Сидя тесным кружком вокруг кухонного стола, мы положили руки друг другу на плечи и подпевали:
Возьмемся за руки друзья,
Возьмемся за руки друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке…
Хорошая была песня. Конечно, мы не думали так возвышенно, но каждый ощущал что-то очень близкое. Бек вдруг поднял тост:
– Друзья, как хлеб. Пока есть, не замечаешь. А нет – сразу понимаешь, что жить без него нельзя. Поднимем же бокалы, чтобы никогда не остаться без этого хлеба!
Выпили, конечно. Даже я. И Семен, естественно, тоже. Потом еще пели, еще пили. Потом я девчонок уложила в комнате, а ребята остались на кухне, «пулечку» расписать. Чувствуя, что совсем раскисла, я полезла под душ, а когда появилась на кухне, то увиденное сильно насторожило меня: Пашка, Бек и Семен попивали водочку, Леха дремал на стуле, Шуренок собирался домой. Постелив ребятам на полу, я отправила всех спать, на кухне остались только мы с Семеном. И, хотя он был изрядно пьян, вел себя сдержанно, ластился ко мне, как щенок. Хотела я его отругать за водочку, да передумала. Уж больно ночь была хороша! И Семен был спокойным, совсем не агрессивным. Как прежде, читал мне свои стихи, интересовался моим мнением, говорил о будущем, нашем общем будущем. И я снова верила ему.
Это была последняя спокойная ночь в нашем доме. Наутро я пошла за Малышом, Багира хлопотала по дому – готовила завтрак. Я возвращалась с коляской через Пушкинский садик, когда встретила вчерашнюю четверку: Семен, Пашка, Леха и Бек пили пиво. Понятно, опохмелялись. Домой вернулись все вместе. Малыш спал на балконе, Багира поила нас чаем. Семена так развезло с пива, что он ушел спать, несмотря на гостей. Все засобирались на второй день к молодым, а я осталась ликвидировать разруху. К вечеру проснулся Семен и заявил, что, если не опохмелится, умрет от головной боли. Я начала его отговаривать, но, поняв, что это бесполезно, сдалась:
– Если что, – пеняй на себя.
Семен сбегал в магазин, купил бутылку «краски», и все началось сначала: друзья, пьянки, тупая озлобленность на все и всех. 9-го мая он уже пил у родителей в полную силу. Вечером к нам пришли Антон и Валик с женами. Валентина я знала плохо, но много о нем слышала от Антона, который его постоянно ругал, но жить без него не мог. Были они друзьями детства. Валик был художником-самоучкой, образование высшее не завершил, хотя мог бы с легкостью. Жил он тем, что ездил по деревням: там клуб оформит, там портреты передовиков сельского производства напишет, а где и сельские трудовые будни изобразит по заказу председателя для конторы. Сейчас он расписывал клуб в районном центре и приехал домой только на праздники. Жена бросала на него такие взгляды, что было ясно, что между ними пробежала черная кошка. Точнее, жене стало известно о его деревенском романе с сельской библиотекаршей. Напарник проболтался своей жене, а та, в свою очередь, жене Валика. С женой он помирился, а с помощником – нет, и сейчас был озабочен поисками нового. Он предложил Семену:
– Слушай, поехали со мной.
– Так я же рисовать не умею.
– И не надо, я умею. А мне помощник нужен «подай-принеси». Я же на лесах работаю, за каждой мелочью слезать нужно. И о пропитании кто-то должен позаботиться. Поехали, деньжат заработаешь.
У Семена загорелись глаза. Как же, вырваться из-под контроля, на свободу, ничего практически не делать, да еще и денег заработать! Но он ждал, чтобы я его сама отпустила, и делал вид, что беспокоится о нас, но звучало это как-то неубедительно:
– Не могу я их одних оставить, к тому же, у меня диплом через месяц…
Идея избавиться от него хотя бы на недельку-другую была так заманчива, что я стала его уговаривать:
– Брось, там дел-то на одну ночь, материалы все собраны. Если сейчас сядешь, к утру закончишь переписывать. Главное, чтобы твой почерк был, а остальное все готово. Я отвезу нашему научному руководителю, а пока он читает, ты можешь спокойно поехать.
Семен очень обрадовался. Все еще раз выпили, за предстоящее мероприятие. Не пили только я и жена Валика. Меня это удивило, они с института дружили с женой Шурки Тагирова, значит, девчонки были лихие. Я потом спросила у Семена, почему она не пьет:
– Они, что – ребенка ждут?
– Тю, скажешь тоже. Откуда у них дети? Она от алкоголизма лечилась, теперь ей нельзя ни грамма.
– Ну, ни фига себе! – я была шокирована. Неужели эта здоровая, цветущая женщина – бывшая алкоголичка? Странная семейка. Валик, по рассказам Антона, пару раз лечился от венерических болезней, а жена оттрубила в ЛТП почти год! И все-таки Валентин мне нравился. Высокий, хорошо сложенный, рыжий и кудрявый, он походил на кота своими повадками: добродушный, забавный, он до конца не раскрывался, хотя и мурлыкал, распушив хвост. Он рассказывал смешные истории о своей деревенской жизни, подтрунивал над собой и знакомыми, был галантен с дамами. В общем, был вполне приемлем в нашей болтливой компании. После их ухода Семен рьяно взялся за переписывание диплома, но страниц через пять сломался и пошел спать. Проснулся он рано и снова сел за работу. Переписал он всего страниц десять, когда пришел Валик, одетый по-дорожному и с большим рюкзаком. Они долго шептались в коридоре, после чего Семен позвал меня:
– Катюша, Валик сегодня побудет у нас, ему не к спеху. А завтра я закончу, и мы уедем. Хорошо?
– Зачем же он так спешил, тебя торопил, раз не торопится?
– Он с тещей поругался и решил сбежать поскорее. Надеюсь, ты понимаешь, что все должны думать, что мы уже уехали? Он будет сидеть тихо, как мышь. В целях конспирации.
– Ладно, мне все равно. Только не тяни с дипломом, мне из-за тебя стыдно на консультацию появиться.
Семен продолжил переписывание, а мы с Вадиком отправились на кухню готовить обед. Через час сели за стол, и гость ласково промурлыкал:
– Надеюсь, дамы не возражают против бутылочки винца?
Я посмотрела вопросительно на Семена, и он ответил за меня с нажимом, изображая радушного хозяина:
– Ну, конечно, дамы не возражают.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Странно, но, как только я успокоилась, Семен прекратил чтение и ушел в комнату.
Если бы не Малыш, я бы ни за что не вышла из ванной, но мысль о том, что пьяный до невменяемости Семен находится с ней в одной комнате, сводила меня с ума. Уже не раз и не два, изрядно напившись, Семен вдруг начинал проявлять отцовскую любовь, хватая дочку на руки, сажая к себе на плечи или на голову и, пьяно покачиваясь, ходил по комнате, как матрос в шторм, или тащил ее на балкон показывать город. Каждый раз уговорами и угрозами я забирала у него Малыша. И каждый раз он страшно обижался, заявляя, что любит свою дочурку и никогда не причинит ей вреда. Конечно, специально – нет. Но пьяный до безумия – кто знает. Я заглянула в комнату и испытала огромное облегчение: Семен валялся одетый на кровати. Он не спал, но я надеялась, что алкоголь все же сыграет свою роль и сон сморит его. Увидев меня, он приподнялся на локте и несвязно забормотал нечто изысканное, суть чего сводилась к предложению соблаговолить отдаться ему немедленно. Он, похоже, еще не наигрался. Мысль о близости с человеком, который только что унизил меня, испугал и заставил плакать, вызвала у меня отвращение, но я попыталась не быть грубой, чтобы не спровоцировать его:
– Спи, мы же договорились, что я не ложусь с тобой, когда ты пьян.
Я ушла на кухню, закурила. Руки дрожали. Я курила одну сигарету за другой, прислушиваясь, не встал ли Семен, но все равно он появился в кухне неожиданно. Томление возбужденной алкоголем плоти не давало ему покоя. Он долго разглядывал меня, потом спросил зло:
– Ты пойдешь сегодня спать или нет?
– Только после того, как ты уснешь.
– Ну, тогда я вообще не лягу.
– Что ж, будем всю ночь сидеть на кухне, – и я потянулась за оставленной на подоконнике книгой. Конечно, я не понимала ни слова, но упорно делала вид, что читаю, чувствуя на себе злобный взгляд Семена, решившего до конца выяснить свои мужские права. Ни до чего не догипнотизировавшись, он начал свою обвинительную речь, из которой я узнала, что я фригидна, лишена всякого здорового любопытства и влечения к мужчине, что я неполноценна как женщина. Вторая часть речи состояла из рассказов о том, какой он завидный мужчина и как от него тащатся женщины. Эта часть тоже не произвела на меня ожидаемого впечатления. Я продолжала читать, точнее, я старалась реально читать, чтобы не слышать его. Третья часть обвинительного заключения, имевшая целью, видимо, разжечь во мне чувственность, состояла из рассказов о его близости с другими женщинами, в основном пьяными или шлюхами. Его речь была полна таких чудовищных подробностей интимных отношений, о которых я даже не подозревала, и которые не посещали меня даже в кошмарных снах. Он живописал способы получения чувственного удовлетворения, которые познал четырнадцати лет от роду на чердаке с пьяной бабой вдвое старше себя, он ставил мне в пример шлюху, которую подцепил на танцах и увез к бабке в сад, где она позволяла ему делать с собой все, что ему придет в голову. Далее шло перечисление того, что именно он с ней делал. Терпение мое лопнуло, я закрыла книгу и заговорила, с трудом скрывая нарастающее омерзение, пытаясь сохранить остатки достоинства, но иногда все же срываясь на крик:
– Зачем ты мне все это рассказываешь? Неужели ты пытаешься этим пробудить во мне любовь? Ты ставишь мне в пример скотскую распущенность спившейся проститутки, – такой любви ты хочешь? Мне жаль тебя, ты не умеешь любить, ты даже не понимаешь разницы между занятием любовью и удовлетворением похоти. Ты считаешь элементарное желание уважать себя чистоплюйством. Тогда я – чистоплюйка. Твои откровения меня не возбуждают, они вызывают во мне омерзение. Если ты думаешь, что я неполноценна от этого, то пойди завтра к любому из твоих друзей и скажи ему: я вчера рассказал жене то-то и то-то, а она, дура, не захотела со мной лечь. Я уверена, что ты унесешь с собой пару оплеух.
Не надо было упоминать его друзей. Пьяная логика подсказала ему, что я ставлю его ниже его приятелей, и он решил вырасти в моих глазах, поливая своих друзей. Он вываливал на мою голову кучи мерзостей типа импотенции, онанизма, триппера и прочих их достоинств, как будто он только и занимался всю жизнь тем, что подглядывал за ними в туалете. Улыбочка снова стала дикой и глумливой, глаза подернулись поволокой, ноздри трепетали. Испуг накатил на меня и, предчувствуя приступ слабости и потоки слез, готовые пролиться в любую минуту, я судорожно искала выход, и ухватилась за первое, что пришло мне в голову. Почему-то в голову пришло ответить оскорблением на оскорбление его друзей, но говорить я с перепугу не могла, поэтому принялась лупить его по лицу, с правой – по левой щеке, с левой – по правой. Я колотила его и колотила, бешено и быстро, пока он не пришел в себя и не схватил меня за плечи и не швырнул на стул в углу кухни. Он навис надо мной, слезы душили меня, но об этом можно было догадаться только по дергающимся плечам и дрожащим губам, – я сдерживала рвущиеся наружу рыдания. Он хочет видеть мою слабость. Фиг с маслом. Я подняла на него сухие глаза и уставилась ему в переносицу. Так бы я вела себя с бешеной собакой. Я ждала чего угодно, но он как-то сник, почти протрезвел, и бросил мне милостиво:
– Иди спать, психопатка. Я тебя не трону, можешь не волноваться.
Конечно, я тут же вышла. В комнате присела на кровать, прислушиваясь. Все тихо. Я встала, начала расстегивать халат. В этот момент вошел Семен. Я запахнула халат и стала глядеть на него в упор, чувствуя, как наливается злостью все мое существо. Я была готова убить его в эту минуту, и он почувствовал это. Попытавшись изобразить презрительную улыбку, он прошел на балкон, как ни в чем не бывало. Я смотрела ему в спину. Он оперся о перила и закурил, глядя вниз. Я выждала еще минуту, разделась и стала натягивать через голову ночную рубашку. Делала я все очень быстро, но стоило моей голове показаться из выреза рубашки, как мои глаза столкнулись с его блестящими глазами, наблюдавшими за мной с балкона. На губах его играла все та же улыбочка. «Улыбка садиста», – вдруг отчетливо поняла я, и меня затрясло от страха. Я забилась с головой под одеяло, но дрожь не проходила. Слезы лились, сдерживаемые рыдания переходили в судороги. Я почувствовала, как Семен подошел к кровати, разделся, лег рядом. Я сжалась в комок, сдерживая дрожь, но он все равно понял, что я плачу, и стал гладить меня по плечу и успокаивать. Я разревелась еще сильнее, а он все гладил меня и просил прощения. Протрезвел, – подумала я и поняла, что мне уже ничто не угрожает.
Я постаралась успокоиться и уснуть, напряжение начало спадать, слабость стала окутывать меня дремотой, как вдруг сон как ветром сдуло: его руки уже не успокаивали меня, они жадно шарили по моему телу. Я прошептала:
– Не смей меня трогать, – но он с силой развернул меня лицом к себе и попытался обнять. Я оттолкнула его, взглянула в неярком свете ночника на его лицо и испугалась. Он начал стягивать с меня одеяло, но я толкнула его с такой силой, что он глухо свалился на пол. Я с ужасом подумала, что мне не стоило его злить, теперь он озвереет окончательно. И не ошиблась. Он вскочил на ноги с перекошенным от злобы лицом и бросился на меня сверху вниз, пытаясь вдавить меня своим весом в постель, заодно заворачивая мне руки за спину.
– Не хотела по-хорошему, – выдавил он и грязно выругался.
Дальше он уже только рычал и хрипел, а я, отбиваясь из последних сил, все повторяла:
– Только попробуй, только посмей…
Когда после долгой борьбы мы катались по ковру на полу, норовя вцепиться друг другу в горло, я вдруг с ликованием почувствовала, что ничуть не слабее его, пьяного, и это придало мне сил. Я вырвалась и вскочила на ноги, но замешкалась, не зная, куда бежать. Я не могла оставить его, озверевшего, в комнате с ребенком. Я уже решила дать ему чем-нибудь тяжелым по голове и оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего. Этого мгновения хватило Семену. Он схватил меня за ноги и резко дернул на себя. Я упала, стукнувшись головой о детскую кроватку, а он навалился на меня, заломив руки. Я уже почти не могла сопротивляться, но и он не мог меня взять: руки у него были заняты, ему приходилось держать мои. В бессильной ярости он начал трясти меня и бить головой о детскую кроватку. Я даже не почувствовала боли, но дочка проснулась и закричала: «Мама, мама», – больше она не умела ничего говорить. Семен не обращал на нее внимания, и когда ее «мама» слилось в одно протяжное «а-а-а-а-а», я сразу обмякла и потеряла силы. Семен почувствовал это и обрадовался. Мне уже было наплевать на себя. Я думала уже только об одном: как не напугать дочку.
– Твоя взяла. Отпусти меня, я успокою ребенка. Можешь меня покалечить, если тебе так хочется, но не пугай Малыша. Обещаю, что больше не буду сопротивляться.
Он не поверил, но отпустил, пригрозив, что если я долго буду возиться, он займется ей сам. Я взяла Малыша на руки, она захлебывалась в слезах, все повторяя: «мама, мама». И все же она быстро замолчала, как всегда, когда мне было плохо. «Не бойся, мы с папой играем», – больше мне ничего в голову не пришло, чтобы успокоить ее. И это подействовало. Все время, пока Малыш засыпал у меня на руках, Семен неотрывно смотрел на меня с таким выражением, будто смаковал то, что он сейчас со мной сделает. Несколько раз он пытался забрать ее со словами:
– Ну, хватит сюсюкать, она уже успокоилась.
Я не отдавала, Малыш начинал плакать снова. Наконец, она задремала, и мне пришлось положить ее в кроватку, иначе Семен вырвал бы ее из рук.
Я повернулась и зло спросила:
– Ты еще не передумал?
Он скользил по мне глазами и, натолкнувшись взглядом на порванную на плече рубашку, процедил:
– Я знаю, ты на это рассчитывала. Зря надеялась.
Я молча повернулась и пошла к постели. Он не заставил себя ждать. Я не сопротивлялась, но то, что происходило, конечно, было насилием. Длилось это бесконечно долго и, видимо, безрезультатно, отчего он свирепел еще больше. Сначала я плакала от унижения, отвращения и боли, потом слезы высохли, и я уже ничего не чувствовала, пустота заполнила меня и все вокруг, потом боль снова вернула меня к действительности. Я лежала, стиснув зубы, и думала, как жить дальше и стоит ли, но решила, что стоит. Не оставлять же ему Малыша! Боль нарастала, мне казалось, что меня заживо перепиливают пополам, и я уже думала только об одном: скорее бы это закончилось. Я искусала губы, чтобы не стонать и не кричать от боли, хотя чувствовала, что именно этого он ждал. Возможно, это ускорило бы развязку, но я не хотела, чтобы он получил то удовлетворение, к которому так стремился. Я не хотела, чтобы это ему понравилось. Пусть запомнит раз и навсегда: нельзя получить удовольствие от насилия.
Наконец все закончилось, по-моему, он просто выдохся. Он упал на спину, весь в поту и хрипя, как загнанная лошадь, и тут же уснул. Теперь его пушкой не разбудишь, – подумала я и пошла в ванную. Налила воды, разделась. Тело, все в ушибах, ссадинах и начинающих проявляться синяках, страшно ныло, но в воде боль стала утихать. «Хорошо, что лицо осталось невредимо, а то этого позора было бы не скрыть», – подумала я с горькой улыбкой.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Однажды мы сидели на кухне и ждали Семена, который задерживался где-то, возможно, в библиотеке. Антон потягивал легкое вино, а это означало, что он находится «в завязке», то есть не колется и не пьет таблеток. На этот раз с ним не было ни жены, ни любовницы, а потому он мог быть еще более откровенным, чем обычно:
– Знаешь, Катерина, я никогда не признаюсь себе, что я – наркоман. Тысячи аргументов могу привести против этого утверждения: я могу контролировать свою тягу, я могу управлять собой, могу вывести себя сам из этого состояния, могу воздерживаться от наркотика довольно долгое время, но все это только благодаря тому, что я – хороший врач. Все равно где-то в глубине души я знаю, что никогда не смогу завязать.
– Антон, этого не может быть. Стоило ли пройти все то, что ты прошел, вместо уготованной тебе судьбы вора и, возможно, убийцы, добиться своего, стать не просто врачом, а экспериментатором, который двигает науку, и все это только для того, чтобы сдаться?
– Я тебе скажу очень странную, возможно, антисоветскую вещь: боюсь, что в нашей стране скоро станет таких как я – тысячи. И никто не будет знать, что с ними делать. И как их лечить. Может быть, мои дневники, дневники врача, умершего от передозировки, – не перебивай меня, я знаю, что говорю, помогут вылечить хоть кого-нибудь.
– А может быть, не стоит ждать трагедии, не стоит ждать момента, когда понадобятся твои знания врача-наркомана? Может быть, твои дневники, появись они сегодня, помогут кому-то не стать наркоманом?
Антон захохотал в голос, он смеялся так, будто я ляпнула что-то очень наивное и глупое:
– Ой, насмешила. Забыла, что ли, что у нас наркомании нет? Это же гримасы капитализма! Да сунься я со своими дневниками в издательство, тут же окажусь в психушке.
– Может, и ну их на фиг! Может, и не будет никакой волны, а ты себя гробишь. Давай, завязывай, пока можешь.
– А что же твой Семен не завязывает?
– Так он же не наркоман!
– А что, алкоголик – лучше?
– Не пугай меня, разве Семен – алкоголик?
– А то – нет! Давай, я тебе это докажу. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай предельно честно, как на духу.
– Идет.
Антон начал сыпать вопросами:
– У него характер портится?
– Трудно сказать, по-моему, у него всегда был трудный характер.
– Он стал меньше писать?
– Знаешь, он делает это как-то урывками, то вообще не пишет, болтается где-то с приятелями, выпивает, то сутками с карандашом в руках.
– Он тебе врет?
– Скорее, не договаривает. А иногда так правдив, что лучше молчал бы.
– Скажи, вот вы сидите на кухне с друзьями, выпиваете. Потом все расходятся. Семен бежит в магазин?
– Он это называет «губу разъело». Добавит – и спать.
– Наутро у него какие ощущения?
– По-моему, отвратительные. Он злой, раздражительный, руки дрожат.
– Опохмелиться просит?
– Не всегда. У нас, чаще всего, на это денег нет. А вот супчику горяченького – всегда с удовольствием.
– Это хорошо, что денег на опохмелку нет. А когда есть? Сколько дней он может пить?
– Не знаю, деньги всегда заканчиваются раньше, чем он решает прекратить. На моей памяти недели по две – запросто.
– Кстати, а он тебя здорово ревнует?
– Чем дальше, тем хуже. В магазине на пять минут дольше задержусь, сразу допрос, причем делает вид, что шутит, а глаза злые, так и шарят по мне, будто ищут следы измены!
– А ты и рада, думаешь, что любит он тебя очень, вот и ревнует?
– Честно говоря, это мне немного льстит.
– Глупая ты женщина! Возрастающая немотивированная ревность – один из признаков алкогольного психоза! И желание опохмелится, и запои, и неумение останавливаться. Конечно, он алкоголик, к тому же уже не на первой стадии. Хотя, еще и не на последней. Так что жизнь тебе предстоит не простая, а сумеешь ли ты с ним справиться – не знаю.
– И я не знаю. Здорово ты меня напугал. Как с этим бороться, что делать?
– Денег ему не давать, дружков гнать в шею, матери нажаловаться, не знаю. Но что-то делать нужно, а то поздно будет.
– Как это – не знаешь? Ты же врач! Ты должен знать!
– А вот такая Караганда. Если сам не захочет, никто ему не поможет. Медицина бессильна.
– И с наркотиками?
– Там – еще хуже. Там и большое желание не помогает.
– А ты как же?
– Я – особая статья. Опробую на себе все возможные варианты медикаментозного лечения, иногда помогает, ненадолго, но чаще – нет. Пытаюсь извлечь из своей пагубной страсти хоть какую-то пользу для человечества. А вообще-то я тоже – сволочь порядочная. Пойду я, не дождаться его. Спорим, пьяный придет?
Я промолчала. Зачем спорить, ясно, что не трезвый. Только теперь, после разговора с Антоном, это меня будет пугать все сильнее с каждым днем. Мысль о том, что нужно что-то делать, застряла у меня в голове. Нужно быть жестче, – решила я не давать Семену спуску.
К весне мои родители немного рассчитались с долгами за купленную мебель и возобновили «субсидирование», хоть и небольшое, но очень для нас существенное. Кроме того, мы хорошо сдали зимнюю сессию, и оба получили стипендию. Это позволило нам хоть и очень скромно, едва сводя концы с концами, но все же существовать без моей зарплаты уборщицы. Это уже было счастьем. Я перестала без конца нервничать, переживая за оставленного Малыша. Я готовила диплом, потихоньку заодно и для Семена, но не говорила ему об этом, надеясь, что он спохватится и сам возьмется за дело, но в апреле защитился Юрка Барбос и объявил, что через месяц уезжает по распределению в один из Волжских городков на судостроительную верфь. Начался кошмар бесконечных проводов, в которых Семен принимал самое живое участие. Я была очень привязана к Юрке, но вся эта вакханалия мне так надоела, что я дождаться не могла, когда же он, наконец-то, уедет. Когда Барбос благополучно отбыл, Семен, делая вид, что жалеет об упущенном времени, с новой силой взялся за карандаш. Он писал, полностью отключившись от всего и забывая обо всем на свете, в том числе и о том, что месяц его беспробудного пьянства полностью лишил нас средств к существованию.
Каждый день я решала непростую задачу: где взять денег ребенку на молоко и кефир, нам на картошку, а Семену еще и на сигареты. На мои вопросы он неизменно отвечал:
– Ты же видишь, что я занят. Завтра что-нибудь придумаем.
Но завтра повторялось то же самое, и я бежала сдавать бутылки, относила в комиссионку те из своих последних приличных вещей, за которые можно было выручить хоть несколько рублей или относила в букинистический свои любимые книги. Своих книг у меня было мало, так как хорошую художественную литературу купить было трудно. Книги покупал по блату Семен, и, хотя он и делал это на общие деньги, такие книги считались его и были неприкосновенны, хотя иногда годами стояли непрочитанными. Моими, кроме учебников, были книги о Пушкине и по истории декабризма. Моя маленькая коллекция включала книги совершенно разноплановые, от научных трудов пушкиноведов до сувенирных изданий Пушкина и его друзей. Видя, как я зло запихиваю часть своей коллекции в портфель, чтобы отнести в букинистический, Семен не выдержал:
– Чего ты добиваешься? Что, трудно, что ли, добежать до мамы? Она даст, с удовольствием.
– Я не могу просить, зная, что не смогу отдать.
– К чему такая никому не нужная щепетильность? Она поможет с удовольствием.
Щепетильностью он называл нежелание унижаться. Возможно, так оно и есть. Но это нежелание было столь велико, что расставание с книгами стало казаться мне не таким уж трагичным, тем более что я все их уже прочла. Все, что авторы вложили в них, уже было во мне, и этого у меня уже не отнять. А как повернется жизнь дальше? Куда мне придется ехать с Малышом и мешком книг? Прощайте, мои бесценные! Хотя почему бесценные? У вас есть цена: молочко и кефирчик, картошечка, яблочко, которого хватит дочке дней на пять, если понемногу скоблить яблоко ложечкой, а если повезет, то можно будет купить яйцо, сварить его, разделить на четыре части и давать по капельке Малышу. Как хорошо, что она такая кроха и ей так мало нужно! Представив, какое унижение мне предстоит пережить, покупая одно яйцо, я нахмурилась, но улыбка быстро вернулась на место, стоило мне взглянуть на Малыша.
Несмотря на бедность и глухое взаимное раздражение, царящие в доме, дочка росла здоровым и жизнерадостным ребенком, она уже сидела и вставала в кроватке, играла с игрушками, лепетала что-то свое и постоянно улыбалась. Ее присутствие всегда успокаивало меня, заставляло забывать о неприятностях и сложностях жизни. Все, что я делала тогда, я делала только ради нее. Ради нее я готова была терпеть боль и унижения, ради нее я пыталась сохранить семью, но сделать это становилось все труднее с каждым днем.
После очередного семейного праздника в доме его родителей мы вернулись в полночь. Я, уставшая до изнеможения, спящий Малыш и пьяный в доску Семен. Именно в эту ночь события вышли из-под контроля, понеслись в неожиданном направлении и навсегда отпечатались в моей памяти своей бессмысленной жестокостью.
Уложив Малыша, я села на кухне почитать. Это было совершенно необходимо, чтобы отрешиться от физической и нервной усталости суматошного дня. Семен тоже читал, на этот раз Лермонтова, а поскольку пьяный он очень любит поговорить, он без конца отвлекал меня, зачитывая вслух отдельные строки или целый стих целиком, требуя, чтобы я восторгалась вместе с ним.
Сначала я терпеливо слушала и кивала, потом просила его почитать про себя, потом уже умоляла замолчать, потому что он читал все громче, не думая о том, что может разбудить Малыша. Я тоже начала упрашивать его уже на повышенных тонах:
– Пожалуйста, прекрати, у меня голова идет кругом!
Он продолжал еще громче. Это был «Маскарад», любимая мною вещь, но сейчас она превратилась в орудие пытки.
– Я не могу больше этого слушать, прекрати немедленно!
– А за что же
Тебя любить – за то ль, что целый ад
Мне в грудь ты бросила? О нет, я рад, я рад
Твоим страданьям; боже, боже!
Он читал монолог Арбенина, разрываемого ревностью, и мне становилось страшно: какая-то дикая улыбка перекосила его лицо, озаряемое блестящими от возбуждения глазами. Страх смешался с головной болью и неприязнью, которая вдруг отчетливо овладела мной, когда я заметила, что дикая улыбка садиста приобретает вполне выраженный оттенок звериной похоти. Я оказалась в замкнутом круге: чем сильнее я пугалась, тем омерзительнее становилась его улыбочка, а чем она становилась омерзительнее, тем я сильнее пугалась. Я пыталась уйти из кухни, но он загородил проход и не выпускал меня. Слезы брызнули из глаз, и я разозлилась на себя за то, что не смогла сдержать ни их, ни сковывающий меня страх, ни с трудом переносимое унижение. Я разозлилась так, что силы вернулись ко мне, и я оттолкнула Семена с такой силой, что он с трудом устоял на ногах и освободил проход.
Я закрылась в ванной и, наконец-то, могла проплакаться без свидетелей. Скорее всего, я успокоилась бы и забыла этот жуткий фарс, но не тут-то было: Семен устроился под дверью и продолжал читать с совершенно неимоверными интонациями маньяка-убийцы, с нарастающей громкостью:
– Довольно, я ошибся!.. возмечтал,
Что я могу быть счастлив… думал снова
Любить и веровать… но час судьбы настал,
И все прошло, как бред больного!
Я уже не сдерживалась, не пыталась проплакаться тихонько, я уже ревела взахлеб, всхлипывая и завывая, как побитая собачонка. Если я включала воду, то Семен начинал кричать во весь голос, и я выключала воду. Я была не просто испугана, я была полностью деморализована, и, осознав свою беспомощность, вдруг успокоилась. Реветь бесполезно, никто не пожалеет. Соседи, даже если и не спят из-за шума, решат, что на полную громкость работает телевизор, – так артистично Семен издевался надо мной. Я прислушалась. Еще листов семь – и драма Лермонтова подойдет к концу. Чего он ждал от меня? Чтобы я подыграла ему, моля о пощаде, как жена Арбенина? И я почти сделала это. Дудки. Я не готова участвовать в сцене семейного помешательства. Без меня, пожалуйста.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Я вставала в половине четвертого, кормила и переодевала Малыша, снова укладывала ее, бежала бегом три остановки по холодным осенним улицам, так как транспорт еще не ходил, пару часов бегала с ведрами, как угорелая, и к половине восьмого возвращалась, заставая почти всегда одну и ту же картину. Семен безмятежно спал, а дочка ползала по кроватке, вся в слезах, соплях и прочих естественных жидкостях. Я отмывала и успокаивала Малыша, будила и отчитывала Семена, выпивала чашку чаю и убегала. С восьми до часу работала молочная кухня, и, если я забегала сначала за прикормом, то опаздывала на первую пару, а если сначала бежала на первую пару, то убегала со второй, чтобы успеть на молочную кухню. Так или иначе, но три часа в день я отсутствовала, чтобы хотя бы показываться в институте и быть в курсе событий и чтобы получить детское питание. Поначалу я пыталась отправлять на занятия Семена, но потом узнавала, что он там и не появлялся, поэтому попытки приохотить его к учебе в последний год обучения быстро прекратила. По дороге домой я забегала в магазины, потом хлопотала по дому и занималась с Малышом, писала дипломные работы, переписывала конспекты пропущенных лекций. По вечерам иногда забегали мои подружки, чаще всех – Багира или Мышь. Такие гости не доставляли мне хлопот, потому что с удовольствием играли с дочкой, а если Семена не было дома, то даже давали мне поспать часок-другой.
Были и другие гости – друзья мужа. Больше всего я любила, когда приходил Шуренок. Сам он приходил редко, чаще всего его затаскивал Семен, когда нужно было сделать что-то серьезное по дому: сдать бутылки, установить стеллаж для книг, что-то перетащить или передвинуть. Не избалованный, выросший без родителей, он умел все и делал это легко и естественно. Что бы я ни делала, он тут же брался помочь: чистил картошку, мыл посуду, жарил котлеты, бегал в магазин. А потом мы все вместе сидели за столом, и он с удовольствием уплетал все, что мы наготовили, будь это просто манная каша или тертая морковка.
Отличался он от Семена не только неприхотливостью в еде, но еще трудолюбием и практичностью. Последнее время он очень много рисовал, но это не мешало ему прекрасно учиться. В отличие от друзей-поэтов он говорил об искусстве мало, никогда не подчеркивал своей уникальности, хотя имел свой, неповторимый почерк, отличавшийся каким-то невероятным изяществом линий. Не считал он зазорным и использовать свои способности для получения заработка и брался за любые заказы. Этой осенью они с Беком оформляли кафе, столовые и бары. И ухитрялись, на мой взгляд, не опускаться до халтуры. Судила я по единственному оформленному ими залу студенческого бара, переделанному из захудалой столовой. Средневековый кабачок быстро превратился в одно из самых популярных мест в городе благодаря продуманному, оригинальному интерьеру.
Шуренок рос и мужал на глазах. Он не только заботился о вновь обретенной семье, поддерживая инвалида-мать и подростка-сестру, но и постоянно рос как художник, по-своему воспринимающий мир. В нашей компании он оказался единственным, кто смог не только оценить, но и понять «Зеркало» Тарковского. Он нарисовал нам пространную образную картину восприятия мира, и это был рассказ художника о работе другого, близкого ему мастера. Каждый приход Шуренка был для меня праздником, позволявшим хотя бы мысленно вырваться из плена повседневности и забот о хлебе насущном.
Заходил к нам и Леха, несчастный, одинокий и жалкий, всегда с бутылкой вина. У меня не было сил его выгнать. Он не завел друзей, не обзавелся девушкой, хотя был очень не глуп и даже добр к людям. Врожденная болезнь, изувечившая его лицо и тело, вставала барьером на пути сближения с новыми людьми, и только мы, знающие его уже несколько лет, да бутылка портвейна скрашивали его одиночество. Он любил оставаться у нас ночевать, и это доставляло мне кучу неудобств: отовсюду доставалось всякое барахло, типа старых пальто и курток, заменяющее матрац, и последняя пара постельного белья. Все это, включая Леху, укладывалось посреди комнаты, ворочалось, стонало, кричало и мешалось под ногами, когда я вставала по ночам к Малышу.
Еще у нас в доме появился грузин Серго, художник и бабник, бросавший своих жен и потому скрывающийся от кровной мести. Он нес к нам в дом вино и бесхитростные истории о себе, любимом. Каждая из историй должна была подчеркнуть какую-нибудь сторону его многогранного таланта: какой он великий художник, как его любят женщины, какой он удачный делец, какие у него замечательные гонорары. Все эти рассказы блистали интеллектом подростка, но подкупали своей искренностью. Я долго не выдерживала этого бахвальства и покидала кухню.
Больше всего меня радовали посещения Женьки Белова. Потерпев крупную неудачу в игре в преферанс, он теперь играл только в шахматы. Трезвый, спокойный разговор располагал к нему, и я посиживала иногда с ними на кухне, пока мужчины не садились играть в шахматы. Семен заметил, что приходы Женьки радуют меня, и замучил намеками.
Это были не первые вспышки ревности. Конечно, признаться себе, что наша интимная жизнь не складывается по его вине, Семен был не в состоянии, поэтому искал какие угодно причины, кроме реальных. Он, несомненно, замечательный любовник, как говорили ему другие женщины. Зачем они говорили ему это? Чтобы привязать к себе или чтобы подбодрить? А поскольку у меня других мужчин не было, и мне никто не говорил, какая я замечательная любовница, значит, виновата я. Либо я просто фригидна, либо втайне завела себе другого мужчину. Поскольку и то, и другое было чистой воды вымыслом, а обвинять мужа было бессмысленно, он все равно бы меня не услышал, я даже не обижалась, сочувствуя ему и пытаясь изменить свое поведение.
Почему я не хотела и всячески избегала близости? Семен мне все еще был не совсем безразличен, и иногда мне даже казалось, что я люблю его. Но люблю, как младшего, непутевого братца. Он не вел себя как мужчина, а я не чувствовала себя женщиной. Я ощущала глубокий стыд и унижение каждый раз, когда встречалась на работе с коллегами, в основном пожилыми тетушками. Однажды у двери в раздевалку я замешкалась и услышала, как они жалеют меня:
– Поди, бросил, подлец, одну с ребеночком, вот и крутится, сердечная.
– А что делать, на стипендию-то ихнюю не больно проживешь…
Сказать им, что я мою полы, чтобы мой супруг мог спокойно писать стихи и пить вино, у меня язык не поворачивался. И я отшучивалась, что после родов должна поддерживать хорошую физическую форму, а зарядку делать лень. Тетушки понимали, что я не хочу говорить на эту тему, и переставали задавать вопросы. Они-то переставали, а у меня в голове этот вопрос постоянно мелькал, но я старалась затолкать его подальше, чтобы он не тревожил моего хрупкого семейного равновесия.
Не знаю, может ли быть страстной униженная женщина? Возможно, где-то в восточной культуре. Но не я, это точно. К тому же, после штопки-порки, заниматься любовью безболезненно я могла только при наличии огромного желания. А уж на фоне постоянно подавляемого раздражения, страшной усталости и завуалированного хамства мужа быть страстной любовницей у меня явно не получалось. И все же я старалась, уступая иногда его настойчивым домогательствам, чтобы не обижать его, чтобы он не злился, чтобы ему было хорошо. Он, торопился, будто боялся, что я передумаю, его руки жадно и грубо шарили по моему телу, его поцелуи, сильные и болезненные, казались абсолютно равнодушными, и, хотя он и получал удовлетворение и расслабленно засыпал, мне было жалко не столько себя, сколько его. Жалость к мужчине, не знающим нежности, делала меня терпеливой. Ведь когда-то, во сне, я уловила краем сознания, что она живет в нем. Может быть, он еще услышит голос своей души?
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Дни побежали, сменяя друг друга, в бесконечной суете. Ребенок требовал постоянной заботы и внимания, преддипломная практика тоже легла на мои плечи в двойном объеме. Когда Малыш спал, а Семен писал (у него открылся плодотворный творческий период), я бегала по библиотекам. Моя специальность мне нравилась, и поиск новых материалов и не известных мне фактов совершенно не отягощал меня. Домашние обязанности я выполняла в автоматическом режиме, стараясь не задумываться, почему все обязанности в доме являются моими. Семен все время сидел с карандашом в руках, совсем не пил и почти не виделся с друзьями. Иногда он зачитывал вслух стихотворение или главу из исторического романа, и я все прощала ему. Все-таки он был, безусловно, талантлив, и это примиряло с его необязательностью, инфантильностью и, честно говоря, непорядочностью.
Малыш приносил мне постоянную радость, и все, что касалось ее, было мне не в тягость. Постепенно я втянулась в новый жизненный ритм. Каждый день требовал переделать столько дел, что, казалось, это невозможно в принципе, но каждый вечер, засыпая, я оценивала прожитый день на «хорошо». А это означало, что в доме чисто, Малыш здоров, все сыты, найдена новая интересная книга, в голову пришла интересная идея, которую нужно додумать и проверить. Конечно, не все было безоблачным. В октябре мы с Малышом попали в больницу, после чего, как обычно, в доме произошел очередной хозяйственный коллапс, а деньги внезапно закончились. Семен все думал, куда бы устроиться, но дальше размышлений дело не шло. Безденежье, которое раньше я переносила легко, теперь, когда от меня зависела жизнь моего Малыша, беспокоило меня постоянно. До конца октября оставалось два дня, когда я не выдержала и поставила Семену ультиматум:
– Знаешь, дорогой, если ты до конца месяца не устроишься на работу, я пойду работать сама.
Семен усмехнулся:
– Куда же это ты пойдешь?
– Да хотя бы в общагу напротив, там уборщица нужна. Все 60 рублей.
Семен сделал недовольную гримасу и отправился на поиски, которые длились ровно два дня. В конце последнего, отведенного для трудоустройства дня, он перехватил меня в скверике, где я гуляла с Малышом, и, отводя глаза и заикаясь, сообщил:
– Я был в Доме офицеров, хотел сторожем устроиться, но уже взяли. Я разговорился с комендантом, им нужна уборщица. Если хочешь, иди. Я договорился, тебя возьмут.
Я была совершенно обескуражена. Мне и в голову не могло прийти, что он всерьез примет мою угрозу. С другой стороны, я, как всегда, чувствовала свою вину: за то, что родители не могли помогать мне в этом году, за то, что мы с Малышом навязались на его шею, за то, что мешаем ему писать, заставляя думать о таких прозаичных вещах, как квартплата и хлеб насущный. И я пошла. Мои представления о труде уборщицы не совсем соответствовали действительности. Получать 60 рублей в месяц за пару часов работы оказалось вполне реальным, но, во-первых, на работу нужно было быть к пяти утра (Малыш в это время, к счастью, спал), а во-вторых, за два часа нужно было убрать десяток аудиторий, пяток кабинетов, огромный коридор с мужским туалетом и курительной комнатой в придачу.



https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Мы с Малышом уезжали к началу учебного года. Семен перед отъездом поранил руку, поэтому улетел с одним маленьким чемоданчиком. У меня были два больших чемодана, дочка и сумка с мелочами, необходимыми в дороге. Отец проводил меня до аэропорта. На регистрации выяснилось, что вещи в багаж не принимают, и нужно нести их самим до багажного отделения самолета. Отец уговорил служащих выпустить его со мной, чтобы помочь нести вещи. Наконец, мы благополучно взлетели. Однако полет, который должен был длиться три часа, занял целые сутки. Наш аэропорт не принимал. Трижды нас сажали в других городах и, соответственно, трижды заставляли забирать багаж из самолета и снова тащить его в самолет. Тащить чемоданы я просто была не в состоянии. Нужно было просить кого-нибудь, и я, наконец, набралась храбрости, обратившись к мужчине средних лет:
– Простите, вы не могли бы нам помочь с чемоданами?
Он недовольно оглядел меня с ног до головы и, буркнув: «У меня руки заняты», – поспешил прочь. Руки у него, действительно, были заняты, он нес портфельчик и авоську. Я стала искать пассажира с пустыми руками, но куда там! Уже через несколько минут я осталась одна посреди взлетного поля. Ситуация была идиотской, и я решила стоять здесь до тех пор, пока не помешаю очередному взлету и меня не уберут отсюда. Дул сильный ветер, и я боялась простудить Малыша. Впереди смешными перебежками удалялся последний пассажир с нашего рейса. У него ситуация была еще похуже моей: три чемодана, старушка и младенец. Я с интересом наблюдала за его передвижениями. Сначала он нес ребенка и чемодан, бабушка держалась за него со стороны чемодана. Метров через сто он ставил чемодан, сажал на него бабушку, давал ей в руки ребенка и возвращался за другими вещами. Делал он все совершенно спокойно, не торопясь, и я не удивилась, когда он вместо двух перебежек стал делать три, подхватывая и мои чемоданы тоже. Интересно, заметил ли бы Семен, что кто-то нуждается в помощи? Смог бы быть таким простым и естественным? Трижды мы меняли аэропорты, и шесть раз этот паренек молча подхватывал и мои вещички тоже. В каждом из аэропортов мы сидели часа по три, но даже не познакомились. Забот у обоих было выше крыши. Пеленки заканчивались, и мы сушили их прямо в зале, тут же кормили детей, я грудью, а парень – из бутылочки. Малыш то спал, то плакал, но целые сутки не слезал с рук, и руки ныли так, будто я несла не пять килограммов, а перетаскала тонну камней. Домой я прилетела, измученная до предела. Нас встречал Семен с отцом, они провели в аэропорту сутки, сильно переволновались. Увидев, как Семен обрадовался нам и как он беспокоился, я немного оттаяла. Что-то, похожее на нежность, шевельнулось во мне. Но чувство это продержалось во мне не долго. Как только мы переступили порог нашего дома, оно улетучилось без следа. Дома царил такой хаос, что описывать его мне даже не хочется, что-то такое уже было в этой книге. Ладно, мне не привыкать наводить порядок, но я сутки почти ничего не ела, только кормила ребенка, и мне нужно было съесть хоть что-то. Увы! В доме просто не было ничего. Я готова была расплакаться:
– Ты что же думаешь, я могу синтезировать молоко из сырой воды? Сейчас проснется Малыш, дашь ей свою грудь, в ней молока столько же, сколько в моей.
Семен сделал виноватое лицо:
– «Центральный» еще открыт, я сейчас сбегаю, куплю чего-нибудь…
– Конечно, сбегаешь, куда ты денешься! А пораньше ты этого сделать не мог?
Он ответил зло, как будто я была в чем-то виновата:
– А на что я куплю, у меня уже несколько дней нет ни копейки!
Я так растерялась, что даже не спросила, куда он дел деньги, ведь весь его летний заработок мы поделили пополам, и я рассчитывала, что нам хватит денег на несколько месяцев. Хорошо, что я не отдала ему все. А впрочем, по обилию пустых бутылок на кухне и так было ясно, куда он их дел. Я выдала ему на покупки, уложила Малыша и начала наводить порядок: менять белье, мыть полы, вытирать пыль. К приходу Семена в комнате уже было достаточно чисто, но кухня оставалась такой же загаженной, как и раньше. Семен принес молока, хлеба и колбасы. Мы жевали свежий, теплый хлеб и записали его молоком. Глаза у меня слипались, руки дрожали от напряжения последних суток. Муж, видимо, желая как-то загладить вину, участливо спросил:
– Устала с Малышом?
Я пожала плечами:
– Еще бы! Сутки на руках.
Любовь к себе, как всегда, пересилила у него чувство сострадания, и он начал очень живо описывать, как они устали и намучались, пока ждали меня, и какие в аэропорту сухие невкусные бутерброды. Я сочувственно кивала, сама же вспоминала, как стояла, беспомощная, на взлетном поле, как затекали руки и спина, пока кормила Малыша, сидя на чемодане, и слезы готовы были брызнуть из глаз. Я встала, отвернулась и пошла мыть посуду. Семен подошел сзади, обнял за плечи:
– Пошли спать, устали оба.
Я начала тихо закипать:
- Ага, сейчас, покормлю Малыша, перепеленаю, уложу, выстираю пеленки, приведу в порядок кухню и пойду. А ты иди, поспи, устал, бедненький!
Он снова хотел выразить мне свое участие, но лучше уж молчал бы:
– Да, плюнь ты на эту кухню, завтра доделаешь!
Это была последняя щепотка пороха, которой не хватало, чтобы я взорвалась окончательно:
– Как ты, дорогой, легко все перекладываешь на мои плечи! Смотри, не выдержат, – кто будет с тобой нянчиться?
– Ну, чего ты, в самом деле? Иди, ложись, я сам посуду помою.
– И помоешь. И не только посуду. И пол в кухне и коридоре, и раковину, и плиту, и ванну, и унитаз. Начни с ванной, мне пеленки стирать негде. Не развалишься, полмесяца без нас отдыхал, винище халкал да по бабам бегал. А не нравится – вали к маме, без тебя мне даже легче будет. Уж с одним-то ребенком я справлюсь.
Такое я позволила себе впервые, и у Семена отвисла челюсть. Я вылетела из кухни до того, как он успел закрыть рот. Я кормила Малыша, слушала, как он демонстративно гремит на кухне посудой, и плакала. По-бабски, от жалости к себе. И все же я уснула, едва положив дочку в кроватку и коснувшись подушки.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Когда я проснулась, около меня стояла врач и две сестры. Врач надавила мне на живот, и я вскрикнула, но не от боли, а от испуга: что-то теплое с напором вырвалось из меня, и белый халат врача вмиг покрылся крупными алыми пятнами. Какая у меня яркая, малиновая кровь, – пронеслось у меня в голове. Врач резко выпрямилась и, ничего не объясняя, повернулась и, уже на ходу, бросила:
– В операционную!
Я помогла перевалить себя на каталку, с тоской глянула на уютную постель и испугалась еще больше: все, включая даже наволочку, было пропитано кровью. Такого я не видела даже в отделении травматологии, где мы проходили практику по медподготовке еще на втором курсе. А повидали мы там всякого. Были мы не медиками, готовили нас в качестве полевых сестер на случай войны, поэтому лечить нам не доверяли, но охотно поручали уход за самыми тяжелыми больными. И все же такого я не видела. Оказывается, я просто лежала в луже крови, и, когда она стала сочиться из-под одеяла, мои соседки это заметили и вызвали дежурного врача.
Пока меня готовили к операции, я прислушивалась к разговорам врачей и случайно уловила больше, чем мне было положено. Видимо, где-то глубоко внутри осталась не замеченной, а, следовательно, не зашитой, изрядная дырка. Ожидание новой порции боли вызвало во мне бурный протест:
– Вы что, пороть меня будете?
– Не пороть, а распарывать. Шучу. Мы только посмотрим, что там. А чтобы не было больно, дадим наркоз.
На лицо мне надели маску, и запах эфира напомнил другую операцию, когда риск молодого врача спас руку пятилетней сорвиголове. Тогда меня подловили на умении считать. Доктор выразил сомнение, что я досчитаю до десяти, и я старательно перебирала цифры, но до десяти так и не досчитала. «Шесть», – и я проснулась в гипсе.
И вот снова меня просят посчитать или что-то рассказать. Меня тошнит от запаха эфира, я вырываюсь и бурчу, что масочный наркоз – это варварство, ему место в джунглях, а не в роддоме. Последним, что я успеваю им сообщить, становится поговорка: шей да пори, не будет пустой поры. После этого я сдаюсь. Хоть под наркозом, да посплю.
Наркоз закончил свое действие несколько раньше, чем было задумано, и резкая боль накладываемых швов на те же места, с которых их совсем недавно убрали, заставила меня сжать зубы. Откуда-то издалека донесся голос:
– Наркоз, наверное, кончился, вон, как напряглась!
– Дайте ей еще чуть-чуть подышать, немного осталось.
Этого я допустить не могла:
– Нет уж, хватит, и так тошнит. Я уж лучше потерплю, если немного осталось. Только побыстрее.
Врач удивилась, что я подала голос:
– Давно проснулась?
– Три стежка назад. А обещали, что пороть не будете.
– Скажи вам, так вы нас всех изувечите!
– А то не за что! А что, я сильно буянила?
– Бывает и похуже. Даже не материлась.
– И не кусалась?
– Как же, дались мы кусать!
Акушерка пошутила:
– Все, теперь будешь, как новенькая, хоть опять замуж выходить.
– Отлично. Только как я объясню своему второму мужу, откуда у меня ребенок?
– А ты на Деву Марию сошлись.
– Дева-то Мария после родов, поди, все равно женщиной стала, а я – наоборот. Белошвейки, блин!
Акушерка обиделась:
– Думаешь, мы – от нечего делать? Мы за смену пятнадцать детишек приняли, уже руки трясутся. Скажи спасибо, что хорошая врач дежурит, а то пришлось бы твоему муженьку одному девку ростить.
Мне стало по-настоящему стыдно:
– Не обижайтесь, это я ведь от боли языком чешу, чтобы не реветь.
– Я, чай, знаю. Не первый год тут. Всякого навидалась. Ну, вот и все. Сейчас в палату отвезем.
Пока мы так препирались, операция закончилась.
По дороге санитарка участливо расспрашивала:
– Спать-то охота?
– Ужасно. И слабость такая…
– И есть охота?
– Нет, не очень, только пить.
– Приедем, съешь шоколадку. Есть у тебя?
– Есть.
– Съешь обязательно. Сутки уже голодаешь. А я тебе чайку принесу.

Небо светлело, когда я вернулась в палату. Я осторожно разворачивала шоколадку, фольга нещадно шуршала, и я испугалась, что всех перебужу, но откуда-то из угла донесся сонный голос:
– Шурши, не бойся. Все в порядке?
– Теперь, вроде, нормально.
– И, слава Богу. Напугала ты нас всех. Спокойной ночи.
Огромная плитка шоколада показалась мне непростительно маленькой.
Я тут же уснула и во сне болтала с малышом, крохой, завернутой в пеленки, о том, о сем, и она отвечала мне совершенно по-взрослому. Проснулась я радостная и, на мой взгляд, здоровая. Почему-то я продолжала называть дочку малышом, думая, что она привыкла к этому названию еще до рождения. И еще что-то общечеловеческое находила я в этом прозвище. Что-то типа «человеческий детеныш»… И слово «малыш» я теперь произносила с большой буквы.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Время потянулось для меня мучительно медленно. Все сроки прошли, все неотложные дела были сделаны. В чемодане малыша ожидало отутюженное приданое, отдельно были упакованы вещи, которые следовало принести в роддом. На подоконнике стопочками, в порядке сдачи экзаменов, были уложены учебники и конспекты, на каждой из стопок сверху лежал листок с указанием даты и времени экзамена, перечнем вопросов с соответствующими им страницами учебников и конспектов. Я сделала это не из страха за Семена, не из беспокойства и даже не из любви, а просто для собственного спокойствия, чтобы и в роддоме меня не тормошили постоянными вопросами о местонахождении тетрадей или учебников. С Семеном мы почти не разговаривали, но это не было бойкотом с моей стороны. Минимумом фраз мы все-таки обменивались, но на чисто бытовом уровне. Иной потребности в общении я просто не ощущала. Семен, видимо, тоже.
Роды все не наступали, хотя прошло уже две недели сверх установленного врачом срока. Я все время прислушивалась к себе: жив ли мой малыш? Май заканчивался, весна в этом году рано уступила место лету. Стояла жара, и я много времени проводила на балконе, принимая солнечные ванны единственным доступным мне способом. Тридцатого вечером я легла спать с твердым намерением: идти завтра в роддом сдаваться – пусть сделают хоть что-нибудь. Дольше ждать было опасно. Семен уже спал, когда я почувствовала боль в пояснице. Я насторожилась, но боль быстро ушла и долго не возвращалась. Тем не менее, я поняла: началось. Со мной рядом не было ни свекрови, ни матери, и единственные знания о течении родов я почерпнула на занятиях для беременных, на которых врач предупреждал, что скорую следует вызывать, когда схватки станут регулярными, а интервал между ними – не менее десяти минут.
Советская пропаганда однозначно убеждала, что у нас нет детской смертности, ни дети, ни матери, в родах не гибнут. Себя я считала не слабого здоровья, поэтому страха не было, а боль казалась вполне терпимой, даже радовала, потому что приближала долгожданное событие. Я представляла, как возьму на руки своего малыша (я так называла того, кто должен был появиться на свет, хотя внутренне была уверена, что это – девочка). Я представляла, какой она будет. Она возьмет все самое лучшее от нас обоих. У нее будут мои огромные глаза, про которые многие говорили мне комплименты, только еще синей. У нее будет папин носик, так как мой был явно великоват. И папин маленький ротик, а не мой «до ушей, хоть завязочки пришей». И она будет маленького роста, как и я, но не такая крепышка, а стройная, как папа. Странно, я никогда раньше не задумывалась о себе, как о наборе отдельных элементов. И вот оказывается, что сама я маленькая, а все у меня большое: и глаза, и нос, и рот, и плечи, и бедра, и грудь, и живот. Ну, живот-то скоро исчезнет. Еще немного потерплю и разбужу Семена.
К четырем утра боль стала почти невыносимой и продолжительной, но каждый раз отступала в тот момент, когда казалось, что терпеть больше нет сил. Семен открыл глаза:
– Ты чего не спишь?
Боль как раз отпустила, и я ответила спокойно:
– Кажется, началось.
Он посмотрел на мое спокойное лицо и пробурчал:
– Спи, тебе, наверное, показалось.
– Наверное. Спи, я тебя разбужу, когда нужно будет.
Он не заставил себя упрашивать. Острая, нестерпимая боль накрыла меня, но злость на мужа была еще сильнее, и эта злость не давала мне стонать: пусть себе спит, пусть он пропустит и эту боль, и эту радость приближения, и напряжение ожидания, и счастливую уверенность, что все будет хорошо. А эта уверенность росла с каждой минутой. Я держала в руках часы и сверяла по минутам все происходящее со мной с той схемой, которая приводилась во всех учебниках по медицине, которые мне удалось прочитать на эту тему.
Около семи утра я решила: пора. Семен не сразу понял, зачем я его бужу, а когда понял, то не поверил: его представления о данном предмете сформировалось под влиянием кинофильмов, в которых героини метались, стонали, кричали и покрывались потом с ног до головы. Но он все же встал и начал быстро одеваться, не сводя с меня удивленного и настороженного взгляда. Я наставляла его:
– Скажешь, что роды первые, схватки по три минуты, интервал семь. Не перепутаешь – приедут быстро.
Он все смотрел на меня, а боль в это время все нарастала, и я испугалась не сдержаться под его взглядом, а потому сжала зубы и зло процедила:
– Ну, чего смотришь? Беги скорее.
Он испугался, засуетился и кинулся ко мне, но я прогнала его:
– Иди же, не на что тут смотреть!
Он повернулся и выбежал, а когда его шаги на лестнице стихли, и боль отступила, в краткий миг расслабленного успокоения я немного всплакнула, потом встала, умылась, причесалась, оделась, взяла давно припасенный пакет с документами и необходимыми мелочами и вышла на балкон. Через несколько минут, увидев подъезжающую к дому скорую, я заперла квартиру и стала спускаться по лестнице. Навстречу бежал Семен. Он был напуган, взволнован и мягко упрекал меня, что я не разбудила его раньше. Что я могла сказать ему? Что он просыпался, но спокойно уснул? Но он же просто ничего не понял! Почему я так веду себя? Почему я обкрадываю его, почему не даю нам шанса сблизиться через эту общую боль и общую надежду? Какая же я дура! Нужно было кричать и плакать, и дать ему возможность беспокоиться за меня, и утешать меня, и держать за руку. Все это уже было, но всегда заканчивалось новой болью. И все же я должна дать ему шанс. И я прошептала:
– Прости меня, не хотелось тебя пугать раньше времени.
Конечно, это было неправдой, но Семен принял мое объяснение и даже почувствовал мое смятение и истолковал его правильно: у него есть шанс. Уже внизу схватка настигла меня, и я с трудом улыбнулась врачам. В машине Семен говорил мне какие-то хорошие слова, просил держаться, уверял, что все будет хорошо. Я в этом и не сомневалась, я чувствовала себя сильной, благородной, умеющей терпеть и прощать. Сила исходила откуда-то изнутри, окутывала меня теплом, утешала и успокаивала, и я узнала ее. Я уже была знакома с ней. Любовь, безусловная и беспредметная, ко всем и ко всему, заполнила меня и заставила сжать его руку:
– Не подведи нас!
Он понял. Он все понял. Как хорошо, что он ничего не говорил, ничего не обещал. Он просто гладил мою руку, пока в приемном покое санитарка не напомнила ему, что пора уходить. Он растерянно смотрел на меня, пока я не отпустила его:
– Иди, у тебя сегодня зачет. Раньше вечера не приходи, все не так быстро.
Я ошибалась, все произошло гораздо быстрее, чем я думала. Уже в два часа дня я родила дочку. Родила, так ни разу и не вскрикнув. Мне все казалось, что другие женщины, надрывающиеся в крике, испытывают гораздо более страшные мучения, чем я, и было неловко отвлекать врачей, когда еще можно было терпеть. К тому же у меня еще не отошли воды, а значит, я еще долго не рожу. Пробегавшая мимо акушерка, пожилая и, видимо, настолько опытная, что ей достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять, что со мной происходит, закричала на меня:
– Ты что молчишь?
– А чего кричать, если еще можно потерпеть?
– Дурочка, у тебя же воды не отошли, ребенок «в рубашке» пошел!
– Хорошо, счастливый будет!
– Конечно, счастливый, раз я заметила. Ну-ка, милая, давай, тужься!
И я старалась изо всех сил. И лишь когда я услышала крик, негромкий и обиженный, увидела крохотное тельце с огромными голубыми глазами и маленьким, как пуговка, ротиком, слезы облегчения хлынули у меня из глаз. Врач, как раз больно надавившая мне на живот, удивилась:
– Вот дела! Рожала – не плакала, а теперь – задеть нельзя. Или тебе девку не надо, сына подавай?
Я улыбнулась. Какой вздор! Неужели, действительно есть матери, которые недовольны тем, что получили? Я лежала, расслабившаяся и уставшая, очень хотелось пить и спать, но спать мне почему-то не давали, зато все время подносили воду, и я пила ее жадно и с удовольствием. Меня уже зашили, но я все лежала на столе. На двух соседних столах менялись роженицы, и это, вкупе с нарастающей слабостью, навело меня на мысль, что я лежу здесь очень давно. Видимо, не все ладно в датском королевстве. Пожалуй, и в самом деле спать нельзя, хотя хотелось все сильнее. Видимо, я рано расслабилась. Я попыталась собрать остатки поддерживавшей меня силы, убеждая себя или ее, что мне нельзя сейчас умирать:
– Эй, стоп. Так не честно. Уж сейчас-то ты меня не бросай, сейчас-то ты мне нужнее всего. Сейчас мне нельзя, у меня малыш. Дочка.
И снова я ощущала прилив сил, открывала глаза и видела одно и то же: капельницу с перевернутым флаконом крови («эритроцитная масса», – всплыли обрывки медицинских знаний), трубочку и воткнутую в вену иглу, которую я практически не ощущала.
– Доктор, когда же меня отвезут в палату? Я спать хочу.
– Потерпи, тебе сейчас спать нельзя.
– Сколько же можно в меня вливать?
– Скажи спасибо, у тебя завтра такой гемоглобин будет, все завидовать будут. Это – последний флакон. Надо бы еще, да нельзя больше.
Кровотечение остановить не могут, – поняла я и испугалась, но врач распорядился отвезти меня в палату, и я успокоилась. В палате меня встретили с облегчением. Женщины, родившие позже меня, волновались, глядя на мою пустую кровать. Сестры, привезшие меня на каталке, помогли переодеть рубашку и бережно переложили, легко, будто я и не весила больше полцентнера. Меня знобило и, укутавшись одеялом, я сразу провалилась в сон. Нет, я еще успела увидеть на тумбочке букет цветов и записку. Я хотела прочитать ее, но строки плыли перед закрывающимися глазами. Потом. Я прочту ее потом.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/